Анафем - Страница 75

— Даже я не думаю о сууре Трестане так плохо.

Краем глаза я видел, что Тулия повернула ко мне голову.

— Ладно, сформулирую иначе. Я не считаю её интриганкой. Я думаю, что она просто гадина.

Мои слова, кажется, удовлетворили Тулию.

— Послушай, — продолжал я. — Фраа Ороло говорил, что концент — тот же внешний мир, только с меньшим количеством цацек. Знания не делают нас лучше или мудрее. Мы можем быть такими же сволочами, как пены, которые ради забавы побили Арсибальта и Лио.

— Ороло знал ответ?

— Думаю, да. Во время аперта он пытался мне это объяснить. Ищи то, в чём есть красота — оно покажет тебе, что луч пробивается из...

— Истинного мира? ГТМ?

И снова я не понял, что выражает её лицо. Тулии хотелось знать, верю ли я в такие вещи, мне — верит ли она. Я подумал, что для неё риск выше. Мне как эдхарианцу такое скорее сойдёт с рук.

— Ну, — сказал я, — не знаю, употребил бы Ороло эти слова, но он явно подводил к чему-то такому.

Она немного помолчала:

— Что ж, всё лучше, чем до конца жизни плодить теории заговора.

Не слишком-то определённый ответ, подумал я, но вслух этого не сказал. Решение Тулии вступить в Новый круг было настоящим решением с вполне реальными последствиями. В частности, она теперь должна была крайне осторожно высказываться об идеях вроде ГТМ, которые Новый круг считает суевериями. Верить она в них может сколько угодно, но обязана держать свои мысли при себе; вытягивать их из неё просто невежливо.

Так что теперь у меня был предлог, чтобы подолгу торчать во владении Шуфа: якобы я навожу мосты между орденами, потому и принял приглашение РСФ.

Каждое утро после завтрака я шёл на лекцию (обычно вместе с Барбом), потом до провенера разбирал с ним задачки и теоремы. После полуденной трапезы я отправлялся на луг, где мы с Лио готовили войну сорняков, и некоторое время работал (или притворялся, будто работаю). Оттуда я мог смотреть через реку на владение Шуфа. Арсибальт обычно работал в эркере: на подоконнике рядом с его креслом всегда лежала стопка книг. Если во владении были посторонние, он поворачивал книги корешками к окну, и я с луга видел их бурые переплёты. Если Арсибальт оказывался один, он поворачивал их белыми обрезами. Приметив это, я бросал работу, забирал из галереи свои теорические записки и шёл — по мосту, через страничную рощу — во владение Шуфа, как будто хочу позаниматься. Несколькими минутами позже я уже сидел, скрестив ноги, на полипласте и работал с табулой. Закончив, я выбирался в большой подвал и, прежде чем подняться по мощёной лестнице, смотрел на дверь: если в здании кто-нибудь был, Арсибальт её закрывал, если всё было чисто — оставлял приоткрытой.

Одно из многих преимуществ фотомнемонической табулы перед обычными фототипиями состоит в том, что она испускает собственный свет, так что можно работать в темноте. Табула начиналась и заканчивалась днём. Если прокрутить её к самому началу, она превращалась в лужицу голубовато-белёсого света: несфокусированное солнце и небо, записавшиеся, когда я активировал табулу на вершине пинакля во время воко фраа Пафлагона. Запустив просмотр, я мог наблюдать неопределённое мелькание (момент, когда я убирал табулу в щель) и затем изображение: очень чёткое, но геометрически искажённое.

Почти всю площадь диска занимало небо с аккуратным белым кружком солнца чуть в стороне от центра. По краю шла тёмная неряшливая кайма, вроде плесени на круге сыра: горизонт, весь, во всех направлениях. В геометрии «рыбьего глаза» нашему «низу» соответствует край диска, «выше» значит ближе к центру. Если бы несколько человек встали вокруг Ока Клесфиры, на табуле их головы были бы направлены к центру, как спицы в колесе, а туловища составляли обод.

Чтобы разобраться с изображением по краю диска, я прибег к функциям выбора и увеличения фрагмента. В одном месте на светлом небе была как будто тёмная риска. При ближайшем рассмотрении это оказался пьедестал зенитной призмы рядом с Оком Клесфиры. Как стрелка, указывающая север на карте, он позволял мне сориентироваться. Примерно на четверть окружности от него располагалась вторая риска, пошире и покороче. Только повернув её к себе и дав глазам привыкнуть к искажению, я узнал человеческую фигуру, с головой закутанную в стлу: открытой была только одна рука до локтя. Фигура гротескно расплывалась к краю диска. Это был я, только что вставивший табулу в Око Клесфиры и теперь тянущийся за чехлом. Глядя на раздутое «книзу», то есть к краю диска, страшилище, я расхохотался: мой локоть получился размером с луну, я мог различить родинку, сосчитать все волоски и веснушки. А я-то, наивный, накрыл голову стлой и думал, что спрятался! Попади табула к Трестане, отыскать виновного не составило бы труда: достаточно было потребовать, чтобы каждый в конценте показал правый локоть.

Я запустил изображение вперёд, и риска-Эразмас исчезла за ободом-горизонтом. Через несколько мгновений вдоль края табулы пронеслось по дуге чёрное пятнышко: воздухолёт, уносящий фраа Пафлагона к бонзам. Остановив и увеличив картинку, я мог отчётливо разглядеть машину: застывшие винты и струи выхлопных газов, лицо пилота, наполовину скрытое лицевым щитком шлема, губы приоткрыты — видимо, он что-то говорил в закреплённый на щеке микрофон. Я сдвинул время на несколько секунд вперёд и увидел тот же воздухолёт, завершающий круг. В боковом окне мелькнуло лицо фраа Пафлагона: он смотрел на концент так, будто видит его впервые.

Затем, проведя пальцем по ребру диска, я заставил солнце пробежать по дуге и закатиться за горизонт. Табула потемнела. Звёзды должны были записаться, но мои глаза их не видели, потому что ещё не привыкли к темноте. По небу проносились редкие красные кометы — огни воздухолётов. Потом диск вновь посветлел: солнце показалось на краю и выстрелило себя в небо следующего утра.